раби Нахман из Браслава

Р.Желязны, «Ночь в одиноком октябре»

Меня зовут Элизабет Хэдли.

Имя, данное мне при крещении, звучит по-другому, а это я украла. Правда, его хозяйке имя уже не было нужно: она умерла от редкой наследственной болезни, пережигающей нервные окончания и постепенно, день за днем, лишающей человека возможности владеть собственным телом.
Страшно и неожиданно — видеть, как здоровый на первый взгляд пациент перестает управлять конечностями, все чаще совершая непроизвольные, хаотичные движения. Впадает во все более длительные припадки, сходные с теми, что мучают больных эпилепсией. Перестает контролировать естественные отправления организма. Сходит с ума. Теряет членораздельную речь. Теряет возможность глотать и — уже перед самым финалом — возможность дышать. Сейчас, в 22 веке, когда медицина добилась заметных успехов в борьбе со старостью и потерпела сокрушительное поражение в попытках излечения чумы и вампиризма, медленное, но необратимое действие этой древней болезни кажется явлением почти фантастическим. Примерно такое чувство, должно быть, испытал бы полководец рекламации, вдруг обнаруживший, что его солдатам противостоят не орды оживших мертвецов, а стройные ряды римских легионеров. Что все современное оружие бессильно против их железных мечей и копий. Что он проигрывает им сражение за сражением...
Это случилось восемь лет назад, под Рождество, в общественной клинике в Сохо. Та женщина была еще не старой, очень красивой и никому не нужной – за время лечения никто не поинтересовался ее судьбой, а позже никто не пришел проститься с телом. Я по сей день не знаю ничего о ее прошлом. Тогда я не задавала пациентам лишних вопросов. Мне необходима была практика, и я бесплатно лечила тех, кто не мог платить частным врачам. Некоторым удавалось помочь. Но не ей. В ее случае не помогло бы и чудо – последняя фаза, запущенный случай неизлечимой болезни.
После того, как все закончилось, я несколько дней исследовала ее тело. Проделала большую работу по изучению деградации нервных тканей. Это позволило с неожиданной стороны взглянуть на проблемы из другой области медицины – паранормальной неврологии – уже тогда занимавшей мое воображение. Потом я отправила оставшийся биологический материал в больничный крематорий и внезапно решила взять себе ее имя. На память. В знак признательности. Мы все умрем, но страшно умирать, не оставив в мире никакого следа...
По крайней мере, так мне тогда казалось.


Семья отнеслась к изменению моего имени абсолютно спокойно. Я бы даже сказала, с облегчением. Мой двойственный статус наконец перестал иметь значение. Он попросту исчез.
Брак родителей наделал в свое время немало шуму: не каждый день брат пэра Англии женится на актрисе. У моей матери был дворянский титул, но, во-первых, в глазах общества она потеряла на него право, взойдя на театральные подмостки, а, во-вторых, семью Грей никогда и сравнить нельзя было с семьей Сесил, с незапамятных времен владевшей землями, замками и титулами. Отец первого графа Солсбери на протяжении долгих лет был советником королевы Елизаветы Тюдор, на рубеже 19 и 20 Роберт Сесил трижды становился премьер-министром Англии… В общем, в глазах родственников отца красавица и знаменитость Вивиан Грей ни коем образом не могла считаться достойной партией. Но мой отец мнение семьи проигнорировал, после чего практически порвал отношения с родственниками. Зато на протяжении 10 лет (именно столько длился их брак) многие всерьез считали его самым счастливым мужчиной Британии. Не берусь его осуждать или оправдывать.
После смерти отца, чью жизнь оборвала нелепая трагическая случайность, и болезни матери лорд Сесил был настолько любезен, что предложил свою помощь.
Мне тогда было 13, уже несколько лет я жила в доме деда и бабушки Грей. К счастью, как воспользоваться неожиданным предложением, нам было ясно – деньги дяди помогли оплатить мое образование и впоследствии позволили спокойно заниматься исследованиями, ведя лишь небольшую частную практику. То, что при этом я не пользовалась именем отца, дядя счел ответной любезностью.
Несколько раз в год мы обмениваемся письмами, иногда по его рекомендации ко мне обращается кто-то из его знакомых. Часто это происходит конфиденциально.
Такие семейные отношения представляются мне идеальными.


Не знаю, могу ли я вообще быть частью семьи в общепринятом, нормальном смысле этого слова. Не говоря уж о том, чтобы испытывать такие же сильные чувства, как те, что связывали моих родителей. Способна ли я просто поддерживать близкие отношения с кем-либо? Сомневаюсь. Имя моей единственной страсти — работа. Вряд ли я когда-либо буду готова прервать эксперимент или оставить пациента для того, чтобы провести вечер с супругом у камина или утро — с ребенком в детской. Нужно трезво оценивать себя. И не жалеть о том, что прошло. У нас с Ричардом все равно не было шансов.
Несмотря на то, что сменив имя, я получила заметно больше свободы.
Несмотря на то, что все начиналось, как в дамском романе[1].
Не только из-за меня. Из-за него — тоже.
Если мужчина в здравом уме и твердой памяти выбирает профессией охоту на монстров, вряд ли он имеет право клясться девушке в вечной любви. Или делать ей предложение руки и сердца. Нельзя обещать другому провести с ним всю жизнь, если рискуешь ей несколько раз в день. Это не самое честное предложение.
Так я сказала три года назад, когда получила в подарок букет роз и кольцо, долженствующее символизировать нашу помолвку. Наверно, мои слова прозвучали неожиданно. Возможно, даже жестоко. Ведь прежде я сама проявляла удивительное легкомыслие. Я жила настоящим, не загадывая на будущее. Старалась не думать о том, кто мы. И как я бы поступила, выбирая между медицинской практикой и жизнью замужней дамы. И что выбрал бы он, если бы на одной чаше весов лежали азарт охоты, опьянение риском, а на другой — ответственность за семью... Не сомневаюсь, выбери мы друг друга, спустя малое время каждый из нас почувствовал бы себя обманутым и несчастным.
С тех пор мы не виделись.
Время — хороший лекарь, и я почти забыла, что тогда ответил мне Ричард. Почти забыла выражение его лица.
А розы помню.
Они были белыми — как снег с горных вершин или облака на старых картинах. И невероятно красивыми. Удивительно: как в мире, заполненном скверной, может существовать такое чудо? Вернув кольцо, я поставила их в вазу с самой чистой водой. Потом добавила в нее толченую ацетилсалициловую кислоту — где-то прочла, так делали раньше, чтобы срезанные цветы прожили дольше... Конечно, не помогло. Уже на следующее утро они завяли. Когда это увидела, помню, заплакала. Одна роза до сих пор лежит у меня в кабинете, на справочнике по анатомии. Засушенная, хрупкая, неживая. Такой она останется на века.
Ведь воспоминания живут дольше, чем чувства.


В последнее время я все чаще задумываюсь о своей жизни — так, словно какой-то ее этап подходит к концу.
Возможно, мне не стоило брать имя умершей женщины.
Возможно, стоило ответить «да» человеку, который действительно был мне дорог.
Но не об одном из принятых решений я не жалею. А лучшее лекарство от бессонницы —работа. Если я буду внимательна, настойчива и аккуратна, то — быть может, однажды, милостью Господа — мой труд увенчается успехом. Это будет совершенным смыслом моей жизни, величайшей наградой за все предпринятые усилия. И не стоит просить у судьбы чего-то еще.